Адекватно ли говорят и ведут себя казахи в современных фильмах?

В этих заметках я хотел бы поделиться личным мнением относительно историко-этнографических компонентов и языка двух кинокартин, недавно вышедших на экраны. Я не претендую на оценку их художественных достоинств и недостатков, а выскажу свою точку зрения как историк и казахскоязычный зритель. И буду говорить о словесных «ляпах» в фильмах «Жат» Ермека Турсынова и «Қунанбай» Доскана Жолжаксынова.

Фильм «Жат»

«Обрусевший» Ильяс

Эпизод: лошадь Ильяса заболела. Вернее, умирает. Ильяс, обращаясь к ней, говорит: «Мен сенсіз қалай өмір сүрем?» и плачет. Фраза, калькированная с русского языка: «Как же я без тебя буду жить?». Затем снимает уздечку и отпускает.

Казалось бы, что тут такого - привязался человек к животному, полюбил. Тем более что лошадь была, можно сказать, единственным живым существом, находившимся рядом.

Но дело в том, что у разных народов отношение к животным разное, и соответственно чувство потери выражается по-разному. Когда умирает близкий человек, казахи говорят: «сенсіз күнім не болады?», но не говорят, как в картине - «как я без тебя  буду жить?», потому что сама жизнь после потери близкого становится для казаха «жалким существованием» (күн көріс), а не жизнью (өмір сүру). Так, по крайней мере, принято согласно обычаю. Поэтому на месте Ильяса другой сказал бы: «Сенсіз күнім не болады, жануар...» или что-то в этом роде, но не стал бы произносить монолог, больше подходящий для любовной драмы.

А, скорее всего, ничего не сказал бы, поскольку отношение человека к животным тоже имеет свою собственную историю. Человек не сразу «заговорил» с животными. Сначала их просто съедали как дикие плоды. Затем приручили, чтобы иметь запасы мяса и молока, использовать в хозяйстве. Наконец, с конца XVIII века начинается новый этап, вызванный, главным образом, эволюцией семьи. Они вошли в семейную жизнь европейцев и стали, как выражаются французы, l’animal de compagnie, т. е. животными, сопровождающими человека, как кошки и собаки, например. Стали для него моральной поддержкой. Люди начали «разговаривать» с ними, «одевать» их, делать им туалеты, готовить специальную пищу, хоронить после смерти. Так происходило в западных странах.

На каком из этих эволюционных этапов находимся мы, объяснять, думаю, не надо. Достаточно посмотреть на нас как на наездников в национальной игре кокпар (стегаем лошадей, даже не спрашивая себя «почему?»), вспомнить акты насилия в быту, в хозяйстве. Потому представить у нас кладбище лошадей, как на Западе, просто невозможно. Я уже не говорю об особенностях национальной кухни и месте в ней конины. Таково состояние нашей общественной морали по отношению к животному. Поэтому упомянутый эпизод выглядит натянутым.  

Ильяс – «пацифист»

Интересен монолог Ильяса о войне. Мы узнаем, что он, оказывается, пацифист. Идти на войну, говорит он, значит убивать людей. И не пошел. Ушел куда-то, пропал. Все думали, что умер. Но нет, просто «одичал».

Очень симпатичная идея, конечно, - казахский пацифизм. Но если вспомнить последовательность исторических событий, то пацифизм как политическое движение возник лишь в середине 60-х годов прошлого века в Западной Европе и в США, и к этому движению мы никакого отношения не имеем. Пацифистами стали «дети войны», т. е. следующее поколение немцев, французов, англичан и американцев. Они совершили «революцию любви», в том числе и в понимании любви к Отечеству. А их отцы, так же, как и наши отцы и деды, воевали и погибали на фронтах второй мировой войны. Поэтому мне трудно понять, откуда взялся Ильяс, предвосхитивший свое время пацифист?

Ильяс – «индивидуалист»

«Уйдем со мной подальше от людей», - уговаривает он Камшат, - это, мол, наша с тобою жизнь, других она не касается. Но Камшат, в отличие от Ильяса, оказалась женщиной здравого ума. Отказалась.

Возможно ли в принципе, чтобы представитель традиционного общества открыто противопоставил себя этому самому обществу, и чтобы демонстрация такой воли получила в последнем социальное признание? Нельзя же навязывать прошлому идеи и представления сегодняшнего дня. Словом, и тут наш герой бежит впереди времени, потому что

Ильяс – «степной Тарзан»

В высшей степени независимая трактовка режиссером фильма исторических событий, произвольная интерпретация этологического материала, противоречие между сюжетной идеей и материальным воплощением невольно наводят на мысль, что постепенно стирается грань между здравым смыслом и абсурдом. Спит, например, Ильяс в пещере, а в ней керосиновая лампа горит. Вроде «одичал», но лампа – тут. Причем горит всю ночь.

Или взять «этологическую» сцену. Три волка подкрались к пещере; Ильяс пальнул из ружья, и волки убрались восвояси, а его собственные собаки стояли до «последней капли крови» и погибли все, защищая его тело. Наверное, из-за верности «клятве на крови», если вспомнить сцену, где собака зализывает рану на руке Ильяса. Другого символа я тут не увидел. Или уже упомянутый эпизод из «прощальной» сцены с лошадью: ходит она взад-вперед, словно челобитный казах перед дверью бастыка. Обычно больные животные встают как вкопанные, понурив голову, а тут – словно Тарзан с «младшим братом».

Ильяс – «дикарь»

Сидит Ильяс в своей пещере, но отчетливо слышит каждое слово диктора, которое доносится из громкоговорителя, установленного в ауле. И плач людей. Неужели, думает он, пришли немцы и вырезают всех подряд?

Спустился с гор, приехал в аул. Сидит на лошади, смотрит и ничего не понимает. Увидел портрет Сталина. «Кто такой, - теряется он в догадках, - такого вроде в нашем ауле не было. Или кто-то в ауле Сарыбая помер?». Будто у казахов обычай такой был – вывешивать портрет покойного на крышу дома. Тут его заметили. Вырвали из седла, отлупили. Повезло еще: другие на войне жизнь теряли, а он одним глазом отделался. Вернее даже, не отлупили, а запинали. А пинать лежачего, по правде говоря, - это техника «городской драки». В ауле так не бьют. Тут другая техника.

Ильяс и разъяренная толпа

Сцена расправы толпы над Ильясом является, на мой взгляд, кульминацией фильма. Поэтому я пытался найти зашифрованный смысл этой сцены, чтобы лучше понять предыдущие кадры. Но не нашел ничего интересного, за исключением реинтерпретации режиссером избитой темы – темы русской публицистики об озлобленном обществе. Человек, мол, добрый, да общество дурное, а потому душу можно спасти либо уходом во «внутреннюю эмиграцию» по примеру советской интеллигенции, либо бегством от общества, как Ильяс. Если я правильно понял идею фильма, то я с ней не очень согласен. Казахи не озлоблены, они потеряны.

Вернемся к мифам, чтобы лучше понять смысл наших проблем.

Миф о Прометее и казахский «архетип»

Когда Зевс победил титанов и создал космос, он решил определить судьбу животных, и человека, в частности. Он поручил Прометею осуществить идею. Хотел было взяться за дело Прометей, но тут его брат, Эпиметей, упросил доверить миссию ему. Эпиметей определил всему живому три витальных элемента: место обитания, способность к выживанию в данной среде («дар») и архетип, т. е. «программу» действий каждого вида. Так, зайцу он определил жизнь на земле, дал ему быстрые ноги, чтобы тот мог  убежать от хищника, и нору, чтобы спастись от холода. Точно так же решил судьбу всего живого. Словом, создал гармоничную природную среду – экосистему.

Но Эпиметей забыл о человеке, а между тем запас «божественных даров» уже был исчерпан. Тогда Прометей, чтобы спасти человека, все еще совершенно голого, поднялся в небеса и украл у богов искорку божественного огня и отдал человеку. Искорку огня – чтобы согреться, но в более широком смысле – разум, техническое умение и свободный дух. То есть, если все остальное живое подчинялось природному императиву, то  человек сам определял свою судьбу – производил и накапливал опыт: хозяйственный, социальный, интеллектуальный, духовный.

Вполне в духе этого мифа можно сказать, что казахи получили от богов свой божественный дар – разводить скот, населять широкие просторы степей, производить все для нужд скотоводческой жизни: жилище, одежду, еду и напитки. Казахи стали идеальными скотоводами, а другую жизнь они не знали и презирали. Так продолжалось до 30-х годов XX века.

Антипрометеизм большевиков и судьба казахов

Когда большевики конфисковала у казахов весь скот, они тем самым не просто лишили их средств к существованию, но и, выражаясь языком того же мифа, отобрали у них прометеев огонь. Казахи оказались в изначальном мифологическом состоянии, т. е. совершенно «голыми»: без опыта адаптации к новым экосоциальным условиям и к новым формам хозяйственной деятельности, без комплекса символического аппарата, который, как известно, вырабатывается и инкорпорируется в традицию на протяжении столетий.  

Произошла всеобъемлющая «десимволизация» казахского общества. Под этим понятием я имею в виду то, что весь практический и символический опыт, накопленный казахами с начала их существования как самостоятельного этноса, в одночасье потерял всякий смысл и значение. Приведу пример с функционированием политико-символического аппарата казахской культуры. Если раньше народ был недоволен родоправителем или, в широком смысле, властью, то он откочевывал. А если причина недовольства была не очень серьезной, но люди все же желали, чтобы бай узнал об их настроении, то ставили юрты немного дальше, чем обычно. Это был понятный всем знак демонстрации общественного настроения, если изложить суть проблемы предельно сжато.

Теперь, когда коренным образом изменился образ жизни казахов, а каналы поиска новых форм протеста – культурно-символического освоения новых реальностей в целом – были напрочь заблокированы, как народ мог выразить социальное настроение? Именно этот феномен я называю социокультурной «десимволизацией» казахов, а в терминах политических акций – состоянием абсолютной безоружности; в понятиях социального самочувствия – ситуацией уязвимости и психологической потерянности.

Какую область человеческой деятельности ни взять, мы оказались в статусе «ученика». Что видно, кстати, в нашем этническом «почерке»: построили города, но не имеем городскую жизнь; разводим сады, но фрукты покупаем у соседей; сажаем пшеницу, но половину оставляем на поле; построили государство, но не имеем управления государством; поминая предков, строим мавзолеи; дорвавшись до власти, держимся за нее до гробовой доски. Словом, рукам недостает точности, а нраву – умеренности.

Да, казахи могут быть злыми. Но ни один казах не позволит себе запинать человека. Не из «генетической» склонности к человеколюбию, как можно было бы подумать, а в силу самой структуры общества, которая, несмотря на все повороты судьбы, сохраняет свою изначальную конструкцию. Любой казахский аул состоит из трех-четырех родственных групп, и расправа над одним человеком будет означать оскорбление всей группы.

Плох человек или хорош – это другой вопрос, но традиционная мораль вмешивается и получает тут все свои права. Поэтому ни в одном реальном казахском ауле невозможно представить себе картину, чтобы разъяренная толпа расправилась над беззащитным человеком. Для этого нужен иной народ с иным историческим опытом, с иной конфигурацией общества.

Фильм «Қунанбай»

В одном из эпизодов фильма Кунанбай, обращаясь к двум шабарманам-вестовым, говорит: «Боссыңдар!» («Вы свободны!»), и те покидают юрту.

Казалось бы, что тут такого? Кунанбай – «аға сұлтан», целым уездом управлял. Так и положено: отдал команду – выполняй! Но загвоздка в том, что мы, современные казахи, именно так понимаем смысл этого слова, а те вестовые - едва ли.

«Боссыңдар!» – это слово-команда, и как таковое оно вошло в лексику казахского языка одновременно с формированием военной и административной структур. Это такое же нововведение, как, например, форма военной одежды; или одежда специального покроя, как судейская мантия, которая символизирует дистанцию, отделяющую судей от общества, «защищает» их от его интересов и пристрастий, благодарностей и проклятий. Этой же цели служат профессиональный язык и унифицированная форма обращения. Речь идет, таким образом, о языковом явлении позднейшего времени, непонятном и чуждом современникам Кунанбая.

В другом эпизоде Кунанбай обращается к Тонтаю, известному в крае острослову: «Говорят, ты насмехаешься надо мной, называешь меня «мергеном». Это правда?». Намек на то, что Кунанбай был слепым на один глаз. «Мерген» означает «меткий стрелок», а при стрельбе стрелки прищуривают неприцельный глаз. Отсюда смысл иносказания: Кунанбай вовсе не был «мергеном», т.е. мудрым и справедливым.

«Да что вы, тақсыр, - оправдывается Тонтай. – Я ведь этим только про вашу мудрость и справедливость сказать хотел!». И начинает так рьяно отбивать поклоны, что, кажется,  вот-вот тақия (головной убор) слетит с его головы. В подобных случаях крепостные мужики заблаговременно снимали шапку и держали в руках. Техника, отработанная традицией. А тут – просто смешно.

Действительно, Кунанбая называли «қарадан хан болған», т.е. представителем «черной кости», который стал ханом. Но не нужно путать народный эпитет с сословным обращением. Казахи называли его «Құнеке», или, более уважительно, «мырза», но никак не «тақсыр». Со словом «тақсыр» обращались исключительно к хану, членам дома чингизидов. А Кунанбай, хотя и стал царским чиновником, с точки зрения генеологической традиции казахов оставался одним из них. А в казахской среде никто не будет отбивать поклоны другому, чтобы не оскорбить духов «своих» предков.

Сословные титулы, форма обращения, приветствий и поклонов – вся эта система вырастает из социальной структуры общества, его политической традиции. И, выражаясь в символах, они не «выговариваются» целиком, поэтому манипулировать ими нужно с большой осторожностью.

Видно, что авторы фильма хотели создать иной образ Кунанбая, более близкий к реальной исторической личности. Но для реализации этой задачи они выбрали простой способ – приписали казахам XIX века стереотипы, присущие человеку современного общества. Так, чтобы изобразить Кунанбая строгим администратором и справедливым судьей, Жолжаксынов показывает очередную судебную сцену, где Кунанбай «держит совет»: спрашивает мнение тех, кто слева от него, а затем тех, кто справа. Но такой «демократ», с точки зрения казахской традиции, просто немыслим.

Чтобы сказать здесь о главном, отмечу лишь, что в понимании казахов слово – это священный дар («сөз – құдіретті»). Поэтому, как и всякое явление сакрального порядка, слово «держат». Не в смысле выполнения данного обещания, а в том смысле, что общественно важную, ритуальную речь произносит не кто попало, а «самый достойный» - как правило, глава рода.

Казахи никогда не оставляли слово «посреди круга», - как на agora, - подобно древним афинянам. Дискурс равных на равных условиях, в расчете на равную политическую значимость произнесенной речи – такой принцип формирования политического решения просто несовместим с пониманием казахов о природе слова (и власти).

Слово – это не нейтральная единица информационного потока, как бы мы выразились сегодня, но дар, полученный из священного мира, как власть и богатство. Поэтому говорит тот, кто достоин слова. Следовательно, «вертящий головой» налево и направо степной «демократ» Кунанбай – это уже излишки воображения авторов фильма.

Кстати, нетрудно заметить, что вся система организации и функционирования политической жизни современного Казахстана основана на этом архаичном взгляде казахов. То есть,  на природе слова, власти и «хозяина слова» – елбасы.