История одной фотографии, или о колорадских жуках нашей памяти

9 апреля 1945 года. Я уже взрослый, мне 7 лет. К тому же мне сшили военную форму - из гимнастерки б/у моего отчима, военного летчика, у него 209 боевых вылетов. После госпиталя 23 января он из Алматы отбыл в действующую армию. Добивать фашистов в их логове. А я в сапожках, при пилотке да плюс погоны младшего лейтенанта. Сказать по правде, у меня тогда и одежонки-то никакой больше не было…

Но вот я в фотоателье, смотрю в глазок фотокамеры, откуда сейчас вылетит птичка. Мне кажется, на карточке я буду слишком мал. Тогда фотограф, поняв мои сомнения, приподнимает меня под руки и ставит на стул. Теперь я выше ростом. Теперь фотографию можно отправить отчиму - туда, на Запад, где еще идут бои...
9 мая все того же 1945 года. Раннее утро. Я еще не знаю, что это День Победы. Меня будит весеннее солнце, оно до краев заполняет окно. В окно заглядывает цветущий куст сирени. А с улицы льется ликующая медь оркестра. Я один на огромной кровати. Взрослых - никого, исчезли куда-то. И я, как есть в трусишках, выскакиваю на крыльцо. От парка культуры и отдыха по Гоголя движется духовой оркестр. Я со всех ног кидаюсь ему навстречу. А потом, голопузый, босоногий, восторженно шагаю во главе колонны, во главе музыки, во главе праздника.
Знали бы вы, какая то была ликующая радость, она несравнима ни с чем.
Сейчас, 70 лет спустя, я смотрю на ту фотографию. Смотрю в глаза тому послевоенному пацану, который вместе со взрослыми в далекой от линии фронта Алма-Ате одолевал великое, всенародное лихо под названием "война", испытывая вместе со взрослыми голод, холод, отчаяние, боль. Но ведь и не теряя надежду на победу. Мы заплатили за нее непомерную цену, похоронки были в каждом доме, в каждой семье. И потому она, эта Победа, была тогда и осталась одна на всех, она теперь на всю жизнь в дыхании нашем, в сердцебиении, в кровотоке.
А ее у нас пытаются отнять. Пытаются отнять извне, это еще можно понять. Но ведь пытаются отнять изнутри, уличая - в чем? Во лжи - какой? В излишней радости? Но, позвольте, градус радости каждый волен определять себе сам, равно как и степень скорби. Поражает при этом безудержная озлобленность. Одна фразеология чего стоит! Шабаш, свистопляска, идеологическая вакханалия, глумление над памятью фронтовиков… Это о праздновании Дня Победы. Милые, так глумится не кто-нибудь, глумитесь-то вы. Это вопреки вашей воле даже в Киеве в тот день слегка попридержали фашиствующих бандеровцев, поскольку из-за океана раздался хозяйский окрик: "К ноге!". А нам сверх того навязывают дискуссию о ширине черных полосок на оранжевой ленте, обзывают нас "колорадами". Тот самый пацан из далекого 45-го в недоумении: господа-мырзалар, о чем вы? Почему? Зачем? Не отнимайте у самих себя победу. Не оскверняйте память погибших отцов и дедов. Аруахи могут не простить.
Сейчас вот историком по фамилии И установлено то, что произошло под Москвой в 41-м у Дубосеково, никак не могли совершить 28 человек, там наверняка участвовало впятеро больше солдат. Может, оно так и есть, но - именно 28 гвардейцев-панфиловцев из Казахстана стали символом тогда еще очень далекой Победы. Символом, который уже в 41-м развеял миф о непобедимости фашистской Германии. Символом, который позволил сломать хребет фашизму. Так что нам есть чем гордиться.
Не хочу вступать в дискуссию, она мне напрочь не нужна. Помню начало июня 1941-го. Мы жили тогда в землянке ниже Ташкентской. За ее порогом начинались кукурузные поля. И вот в гости к деду пришел зять Александр с дочерью Ниной, она была моей двоюродной сестрой, была на два года старше, я смотрел на нее снизу вверх. Потом я их провожал через кукурузное поле по тропке, провожал на остановку. По Капальскому тракту (впоследствии Красногвардейский, а сейчас проспект Суюнбая) ходили тогда автобус-"коробочка" и трамвай №6. Когда землянка исчезла в знойном мареве, дядя Саша сказал мне: "Ступай домой. Дальше мы сами". Они шли через бескрайнее зеленое поле, над ними простиралось огромное небо, а я смотрел им вслед, и сердчишко мое отчего-то сжималось в любви к этим людям и в непонятном тревожном предчувствии. Они мне казались великанами, красивыми, сильными и всемогущими.
Дядя Саша погибнет через месяц. Он был командиром пулеметного взвода. Диктор из черной радиотарелки в четыре часа утра (или ночи?) скажет в последних известиях про него, что он "сражался до последней капли крови". Что это, господа хорошие: пропаганда и неуместный пафос? Лучше уж помолчите немного и подумайте, если получится.
Помню, как по Ташкентской (ныне Райымбека) от Капальского тракта по булыжной мостовой шли колонны солдат. Они пели "Идет война народная, Священная война". И мое маленькое сердце переполняли боль и вера в этих людей. А они шли колонна за колонной. А дома тетя Юля сидела в комбинашке и кормила грудью малышку, которой только-только исполнился месяц. Тетя смотрела отрешенными глазами и молча плакала. Она вчера проводила своего мужа в ту самую марширующую колонну солдат, обочь которой она долго-долго шла, прощаясь навеки с этим застенчиво улыбающимся человеком, игравшим в духовом оркестре на бас-трубе. А вскоре она получит даже не похоронку, а казенную открытку, на которой написано о "без вести пропавшем".
Помню, как бабушка ночами шелушила кукурузные початки, а потом толкла в ступе зерна, из которого варила кулеш, только этим и спасались от голода… Затемно, под утро, дед шел на мясокомбинат, выстаивал очередь. Там "выбрасывали" в продажу кости и обрези. Из костей варили суп, до умопомрачения вкусный, а обрези вываривали по многу часов, добавляли туда соду и делали из того варева мыло, потому что мыла не было.
Игрушек во все мое детство у меня тоже не было, я и не горевал об этом. Была пустая консервная банка, она в песочнице мне заменяла все, и были чурки из-под дедова верстака вместо кубиков. Но зато на пустырь, заросший крапивой, прилетал махаон, он был царской раскраски, и так не хотелось, чтобы он улетал. И еще была огромная акация, весной она буйно цвела и гудела как гигантский улей и как огромный оркестр, когда в нем настраивают музыкальные инструменты…
В феврале 45-го градусник у меня подмышкой зашкаливал, мама металась по городу в поисках дефицитного сульфидина, а я лихорадящими глазами смотрел на гроздья салюта за окном в честь Дня Советской Армии, и от грохота залпов у нас рухнул забор.
В октябре 45-го мы с мамой поехали в Винницу, откуда родом отчим, а потом в Западную Белоруссию, где он служил. Помню Харьков, лежащий в руинах. В Киеве была пересадка. Мы шли по ночному Крещатику. Темные коробки домов мне казались небоскребами, но без крыш. В пустых глазницах окон посверкивали звезды. Я видел, что натворила война, и когда вспоминаю об этом, заниматься словесной эквилибристикой, право, нет желания.
Смотрю на самого себя 70-летней давности и думаю: как важно было пройти жизнь, чтобы не подвести ожиданий этого человечка. Слава Богу, даже рубикон "Аз и Я" удалось одолеть, не запятнав своей совести.
Кстати, об Олжасе. Какой шум совсем недавно подняли все те же доброхоты вокруг него. Он-де против нашей независимости, он заодно с колонизаторами. Как бы предвидя это, я в своем интервью с ним два-три года назад задал вопрос на засыпку о колонизаторах.
- Ну да, колонизаторы. А как же, конечно, колонизаторы, - ответил Олжас. - Правда, колонизаторы эти оставили нам, степнякам, города, заводы, библиотеки, Академию наук, университеты. Помогли создать искусство, позволившее чувствовать себя в сообществе народов равными среди равных. Помогли обрести суверенитет…
И не надо бы забывать о том, что это благодаря Олжасу в пору глухого застоя в 1975 году впервые на весь мир внятно, во весь голос прозвучало слово "КАЗАХ".