Исламская идея. Туркестан
Он умирал в госпитале вермахта «Виктория». Душа его пыталась вырваться из оболочки земной жизни, как из опостылевшей ветхой одежды. Душа, который уже день рвалась к Аллаху, но что-то ее не отпускало из земных пределов. То не были завершены все дела, то были недодуманные мысли и воспоминания, всплывавшие из глубин его памяти.
И он сквозь забытье, поняв, что это еще не агония, что это просто очередной приступ лихорадящего тифозного бреда, покорно возвращался в стерильно чистую одиночную палату, отчего-то с решетками на окнах, сквозь которые сочилось берлинское зимнее небо. Свинцово-серое, оно было как тошнотворная микстура, ее заставляют пить через силу, а ты хочешь просто глотка родниковой воды.
Родник чуть поодаль от аула. Натопанная тропинка огибает косогор, и к тому косогору, к той тропке «притулилась» верба, из-под корней которой бьет родничок, в нем самая вкусная вода в округе. Ее пьют птицы, ее пьют камыши, осока, травы.
Ближе к полудню, когда солнце не знает удержу, и все аульные мальчишки сникают от зноя, Мустафа верхом на стригунке скачет к тому косогору, к той вербе. Он ложится ничком на теплую землю, на травы, приникает лицом к прозрачной прохладе воды. Там отражаются подступившие к спасительной влаге стебли мяты и небо, которого здесь, у родника, можно коснуться губами.
Он смотрит, как взвихриваются песчинки на дне родника, они пульсируют, подчиняясь сердцебиению земли; вода тянется к губам и хочет передать им свою земную силу. От холодной воды ломит зубы, но ведь от нее не оторваться, вода слаще арбузов на отцовской бахче. По ту сторону родника жеребенок окунул нежные черные губы в воду и своим лиловым глазом смотрит в студеную глубь этой тихой воды и тоже вбирает в себя земную силу.
Мустафа поднимает «патлатую» голову над водой, смотрит на косогор. Ближе к осени всех мальчишек в ауле обреют наголо, чтобы голова дышала. Там за косогором, за аулом большая-пребольшая земля, с кочевьями на ней. Там текут широкие реки, вздымаются горы, высятся шумные города, в которых пока что он не был. Осенью, это уже решено, он уедет на учебу в Ак-Мечеть, там ждет его неведомая жизнь, от которой его берет оторопь, захватывает дух.
А жеребенок пьет себе воду, как ни в чем не бывало. И не в силах совладать с волнением, Мустафа зачерпывает полные пригоршни воды и обрушивает на жеребенка каскад сверкающих брызг. Стригунок отпрянул в испуге, обиженно фыркнул, попятился. Норовисто встряхнул головой. Теперь он и не подпустит к себе седока.
Мустафа, приговаривая обманно ласковые слова, шел к жеребенку, пытался ухватить его за холку, а тот взбрыкивал и уворачивался, но не убегал, а лишь кругами галопировал рядом с Мустафой. Так они шли к аулу, дурачась, и в полном согласии друг с другом. А над ними безмерным голубым шатром простиралось синее небо, и ликующее солнце тоже готово было вступить в эту взбалмошную игру мальчика и жеребенка.
Каждый раз потом, когда жизнь подступала к неминуемо гибельному краю, когда, казалось, все там и закончится, стоило ему прикрыть глаза и на мгновение забыться, как выплывал из памяти родник, и фыркал норовистый жеребенок, и приходили запахи мяты, осоки и свежести, и даже слышался вибрирующий звон легчайших радужных крыльев стрекоз. Гибельный край отступал, ум обострялся. Приходили силы жить и преодолевать крутые беды, на которые так щедра была его беспокойная жизнь…
Мустафа Шокай родился в одном из аулов на Сырдарье, близ Ак-Мечети (ныне - Кызылорда). Кроме семьи Шокая, в ауле жили еще человек тридцать родственников. Жили как одна большая семья. Предками Мустафы были степные аристократы из рода Кыпшак-Бошай. Дед был правителем Сырдарьинской области у хивинского хана, отец - судья, человек уважаемый в народе. Мать была чингизидкой, из потомков хана Батыя. Мустафе на всю жизнь запомнились ее взволнованные рассказы, как она семилетней девочкой верхом на коне держала знамя во время боя. Память об этом знамени как об одном из главных достояний предков негасимо жила в его душе и совершала в ней созидательную работу. Он чувствовал себя не песчинкой в потоке истории, а одним из тех, кто на поток этот может воздействовать, преобразуя его.
Мать Шокая знала арабский и персидский языки, писала стихи, читала дастаны. Конечно, она приобщила сына к грамоте, к чтению. В ауле была школа, в ней - учитель-мулла, старый турок в красной феске. И совсем уж бесценное богатство - библиотека старинных рукописей. У мальчика подрагивали руки от волнения, когда он прикасался к манускриптам, и лишь один Всевышний ведал, в какие временные дали уносился мальчик в своих детских мечтаниях и как потом во всю последующую жизнь отзывались они в его сердце
Зимой жили в кирпичном доме, на лето переселялись в юрту. Отец, что редкость для казаха, был земледельцем. Впрочем, на берегах Сырдарьи это вполне естественно. У отца было две жены. Старшей Аллах детей не дал, а вот младшая родила пятерых. Впрочем, воспитывала их старшая жена, и дети почитали ее как родную мать. Об этом можно было бы и не говорить, но в тот самый раз, когда Мустафу снарядили на учебу в Ак-Мечеть, с ним приключилась беда - заболел оспой. Болел тяжело, метался в бреду, пытаясь сорвать с себя коросту. Выходила его старшая апа-жан. Все три недели держала его на руках. Он потом всю жизнь помнил ее целительные добрые руки.
Вообще-то, отпускать его в город не хотели. Но крепко распоясались русские переселенцы. Могли и дом отнять, и урожаем, что вырастил аул, распорядиться по-своему. А возражать, тем более оказывать сопротивление - не смей, упекут на каторгу. Не было на них законной управы. Вот и решил отец: должен быть в их семье грамотный юрист. А для этого надо окончить русскую школу, потом университет. Чтобы докричаться, если не до царя, то до закона.
В четырех километрах от аула была железная дорога, вдоль нее - телеграфные столбы. Говорили, что они тянутся до Петербурга, к самому царю. Провода и столбы гудели на ветру. Аульные мальчишки (да и не только мальчишки) были уверены, что гудят они от перенапряжения. От того, что голоса многих людей, их телеграммы, жалобы сливаются в один общий гул. Как же их сумеет разобрать-расслышать царь? Мальчишки пытались залезть на столб, чтобы отругать царя. Но слишком гладким был столб и высоким. Тогда мальчишки стучали камчой по столбу, выражая протест и возмущение.
Ему еще предстоит сделать открытие, что и до закона достучишься не всегда. Да-да, порою все равно, что стучать камчой по телеграфному столбу. Не зря у русских говорят: «Закон что дышло, куда повернул, то и вышло»…
В 12 лет он был принят в Ташкентскую гимназию и в 1910 году окончил ее с похвальным листом. Ему должны были дать золотую медаль. «Золотую медаль - инородцу? Да они, невесть, что возомнят о себе!» - возмутился туркестанский генерал-губернатор Самсонов. И распорядился отдать награду выпускнику по фамилии Зепрометов, надо понимать - не инородцу. К чести человека с удивительной фамилией Зепрометов, тот отказался от сомнительной награды. Золотую медаль получил Мустафа.
Генерал, испытав конфуз, пригласил медалиста к себе на работу переводчиком. Но теперь уже Мустафа отказался от этой не столь уж великой чести. Генерал, возможно, и не ведал, что степняки переводчиков не уважали за их шкурничество и головотяпство. Переводчики путем не знали ни русского, ни казахского языков, толком не могли составить ни одной бумаги, и по их милости коренное население в судах и банках попадало в сложные ситуации.
Мустафа знал об этом не понаслышке. За время учебы в гимназии у него побывало несметное количество земляков, которым надо было грамотно составить документ. Они одолевали его и потом, уже в Петербурге, где учился на юридическом факультете. Они писали ему письма, прося по наивности, чтобы походатайствовал за них перед царем, как-никак живет с ним в одном городе. Он с болью в сердце читал эти письма, понимая, что его народ темен, забит и нуждается в просвещении.
М. Шокай закончил второй курс университета, когда пришло известие, что умер его отец, а он был бием, заступником аулчан. Они буквально умоляли Мустафу вернуться в родные края, продолжить дело отца. Как он ни сопротивлялся этому, пришлось прервать учебу, вернуться домой к заветному роднику под косогором да под вербой. Они снились ему в Петербурге и долгими зимними ночами, и в белые летние ночи, короткие, как забытье.
Погрузившись в казуистику судебных дел, а это были по преимуществу земельные тяжбы (у кочевников отбирали зимовки, царизм ущемлял степняков как только мог), Мустафа вновь и вновь убеждался в бесправии сородичей. Порой он доводил решение дел до рассмотрения в Сенате. Душа скорбела и ожесточалась, в ней рождались гневные речи (они в свой час будут произнесены) и вызревали глобальные планы, осуществление которых (он верил в это) - не за горами.
Там, в Петербурге, была встреча, ставшая судьбоносной. Он познакомился с Алиханом Букейхановым. Он был много старше Мустафы, рассудительнее и спокойнее. У него был редкий дар: он умел подолгу, не перебивая, слушать. А выслушав, не отвергал, но кратко делал замечания по существу. Алихан по-отечески опекал Мустафу, разъяснял ему перипетии политических баталий, старался предостеречь от возможных ошибок.
Они по-разному видели будущее Казахстана, но оба в равной степени были убеждены, что демократия - тот главный принцип, на котором должны строиться все преобразования в Степи. Здесь, в сырдарьинских краях, Мустафе так не хватало проникновенного молчания Алихана. И порой, увлекшись произнесением (мысленно) очередной пламенной речи, он окорачивал себя и, подобно Алихану, анализировал все «pro» и «contra», чтобы не попасть впросак.
Была еще одна встреча из категории судьбоносных. Так уж сложилось: Александр Керенский десятью годами раньше окончил ту же Ташкентскую гимназию, а потом учился на том же юридическом факультете, что и Мустафа. Они заприметили друг друга поверх событий и лиц и уже старались не терять из виду в безудержном вихре эпохи. Было про меж ними не то чтобы родство душ, но родство судеб и потрясений, которые выпали на долю каждого.
Верша судебные дела, Мустафа невольно размыкал неспешное течение своих степных будней, скучать не приходилось. Но душа рвалась туда, где в тот момент был эпицентр событий, где были соратники по духу и борьбе. Однажды ему приснилась набережная Невы, и это был сон в руку, потому что надо было ехать сдавать экзамены, а значит, снова окунуться с головой в бурлящую политическую жизнь.
Коренные народы Сибири и Средней Азии еще в 1907 году лишились избирательных прав и не имели своего представительства в Государственной Думе, но там была мусульманская фракция, и бывший член Госдумы первого созыва Алихан Букейханов рекомендовал Мустафу в секретари этой фракции в IV Государственной Думе. А чуть позже М. Шокай баллотируется в депутаты от Башкирии, разумеется, чтобы заодно защищать интересы и казахского народа.
Да, он был молод, но молодость - недостаток, который быстро проходит, а опыт остается. Работая в Думе, Шокай познакомится с видными мусульманскими политиками России. Подружившись с Ахмад-Заки Валиди, будущим председателем Башкирской автономии, он стал словно на голову выше.
Мир сотрясала первая мировая война, Россия была подключена всей сутью своей к этой смертоносной лихорадке. Азию эти «страсти-мордасти» как бы и не касались. Тем более что мусульмане были освобождены от воинской повинности в связи с давним лишением избирательных прав. А потому, как гром среди ясного неба, грянул царский указ «О реквизиции инородцев», о привлечении коренного населения и Степного края в возрасте от 19 до 43 лет к тыловым работам - рытью окопов.
На дворе стоял Рамадан, разгар сельскохозяйственных работ. И всколыхнулась Степь от возмущения, и взвихрился бунт, и неистовый Амангельды, пока не в бронзе, а на «горячем боевом коне» стал еще одной головной болью «белого царя», будто ему всех прочих проблем было мало.
Тут диаметрально разошлись позиции Букейханова и Шокая. Букейханов, как мы помним, остерегал степняков от протестных акций и даже выехал на Западный фронт, чтобы предельно облегчить участь своих земляков. Шокай занимал крайне радикальную позицию. В ответ на горячие протесты в Ташкент выехала комиссия во главе с депутатом Госдумы Керенским и сенатором Кутлу-Мухаммедом Тевкелевым. А секретарем при них и переводчиком был Мустафа Шокай.
О, какие пламенные речи произносил потом в Госдуме Керенский, анализируя причины восстания и зарабатывая благодаря этому сверхпопулярность. От мусульманской фракции Шокай тоже подготовил документы, но обнародовать их не успел. События развивались столь стремительно и необратимо, что и сама война стала как бы частным случаем тех потрясений, в которые была втянута Россия и в которые она втягивала весь прочий мир. Царь распустил Госдуму, а потом и сам отрекся от престола, предоставив своим подданным самим «расхлебывать» кашу, которую они заварили.
Февральская революция всем развязала руки. Началась неразбериха во власти. Как грибы, появлялись Советы рабочих и солдатских депутатов. Параллельно возникло переходное Временное правительство. Оно упразднило пост генерал-губернатора в Туркестане и Закавказье. Власть была передана комитетам, которые возглавили депутаты Госдумы, местные уроженцы. Мустафа Шокай и сотоварищи устремились в Ташкент. Одновременно сюда прибыли эмиссары Советов, обладавшие форс-мажорными полномочиями.
Шокай, окрыленный февральской революцией и открывающимися перспективами, начинает выпускать газеты «Свободный Туркестан» и «Бiрлiк туы» - «Знамя единства», где объявляет о самом заветном - о праве на независимость всех тюркоязычных стран. Ташкент становится генератором демократических идей. Шокай преисполнен энергии. Уже в апреле он инициирует проведение Туркестанского съезда, консолидирующего все общественные организации.
Результатом форума было создание Туркестанского Национального Совета с постоянно действующим исполкомом. Председателем исполкома безоговорочно выбран Шокай, что его самого крайне смутило. Ему едва исполнилось 27, он был моложе всех на съезде. Но сам же, трезво оценив обстановку, приходит к выводу, что это вариант оптимальный: из местной интеллигенции выходцев почти не было, а пускать на самотек ситуацию нельзя - момент слишком ответственный.
Процесс демократизации набирал обороты. В июле в Оренбурге проходит I Всекиргизский (или, если угодно, - Всеказахский) съезд. Мустафа делегирован в Оренбург от своей родной Сырдарьинской области, к слову сказать, густонаселенной казахами. Съезд рассматривает две ключевые проблемы - автономия и земельный вопрос. Здесь объявлено о создании партии «Алаш». Ветер свободы бьет в паруса Мустафы. Он избран делегатом Всероссийского Учредительного собрания. Одновременно его делегируют на Всероссийский съезд мусульман. А уже в августе, по рекомендации Керенского, Мустафа становится членом Туркестанского комитета Временного правительства.
Рядом с ним, бок о бок, - Алихан Букейханов и Мухамеджан Тынышпаев, его старшие друзья. Соратники, спорщики, одержимые, как и он, поисками истины и свободы. Кстати, Алихан Букейханов благодаря Мустафе выдвинут на должность Туркестанского областного комиссара.
Здесь самое время сказать о том размежевании, которое уже произошло между ними. Умница Алихан Букейханов сформулировал это кратко и точно. Казахская интеллигенция, придерживаясь общих демократических убеждений, делилась на пантюркистов и западников, считал он. Себя Букейханов относил, естественно, к западникам. Его целью, как мы знаем, было создание казахской автономии под российским началом, освобожденным от царского самодержавия.
Мустафа Шокай мыслил будущее Казахстана шире. Он видел свою страну в семье тюркского мира. Он призывал к объединению всех мусульман Туркестана в рамках единого тюркского государства. Причем, на сугубо демократических основах. Конечно, упаси Аллах, он был далек от религиозного фанатизма. Веротерпимость была одним из краеугольных камней этого вымечтанного им общежития.
Оба - и Шокай, и Алихан сумели данным свыше историческим чутьем уловить дух времени, революционных перемен, поймать в свои паруса «ветер эпохи», с большой одержимостью устремиться к своей цели и сделать первые практические шаги в построении государств, каких не знала история.
Это могли быть два совершенно непохожих государства, но и в том и в другом случае ядром каждого из них должен был стать казахский народ. У Букейханова это было бы в основе своей мононациональное государство с вкраплениями других этносов. У Шокая казахи должны были стать консолидирующим началом в объединении тюркских народов и добровольно примкнувших к ним попутчиков.
В тот момент оба понимали, что казахскому народу в одиночку не справиться со столь грандиозной задачей и рассчитывали осуществить свои планы под сенью демократических начал России, освободившейся от самодержавия и колониальных имперских устремлений. И обратите внимание: ни тот, ни другой брать в союзники Советскую власть не хотел, уловив опять же благодаря историческому чутью, что Советы, как это ни парадоксально, генетически наследовали имперскую политику царской России. Они сделали ее лишь более изощренной, иезуитской, прикрыв фиговым листком марксистских догм и конституционной показухи, не имевшей аналогов в прошлом.
Меня лично 1917 год поражает плотностью событий и стремительностью их развития. Причем, не только в центре России, но и на ее окраинах. Меж Петербургом и Ташкентом десятки тысяч верст, но по температуре кипения социальных страстей Ташкент не уступал Северной Пальмире. Выстрел «Авроры» прозвучал на берегах Невы 25 октября 1917-го, но в Ташкенте захват власти большевиками начался еще 13 сентября, а 29 октября город был полностью в их руках. И в самый раз 25 октября они издали приказ об аресте членов Туркестанского Комитета уже свергнутого в Петербурге Временного правительства.
Мустафа Шокай был искусным тактиком. Он в канун этих событий переехал в Коканд. Столицу Кокандского ханства Россия завоевала лишь сорок лет назад, а потому здесь еще не выветрились антиколониальные настроения. И потому именно здесь 27 ноября был проведен IV чрезвычайный Всемусульманский съезд, на котором председательствовал Мустафа Шокай. Он-то и объявил о создании Туркестанской автономии, появившейся под эгидой Туркестанского временного совета. Главой правительства автономии стал Мухамеджан Тынышпаев.
Мустафа удостоился чести стать министром иностранных дел. Но с самого начала возникли теоретические разногласия, которые имеют свойство быстро перетекать в практическое русло. Тынышпаев отказался от своей высокой должности, и Мустафа в силу необходимости сам стал председателем правительства Туркестанской (Кокандской) автономии. Разумеется, автономия эта мыслилась в составе России, но отнюдь не советской, а той, гарантом существования которой было Учредительное собрание.
Шокай ясно представлял всю сложность стоящей перед ним задачи. Объявляя о создании автономии, он сказал: «Построить с ходу полнокровное государство нелегко. Для этого нет ни кадров, ни опыта. И главное, нет армии, чтобы защитить будущую автономию. Как бы ни была ослаблена Россия, она гораздо сильнее нас. С Россией мы должны жить в мире и дружбе. Это диктует сама география». И дальше он произнес удивительную фразу, которую до сих пор до конца расшифровать не могу: «Я не приемлю политику Советов, но верю в разрушительную силу большевиков».
Почти одновременно, с 5 по 13 декабря, в Оренбурге проходил II Общекиргизский съезд. Мустафа был приглашен на него уже в качестве главы Туркестанской автономии. Здесь была провозглашена Алашская (Казахская) автономия. Но все это без ведома большевиков. А малейшее проявление самостийности большевиками сурово каралось. Правда, тотчас отреагировать они не смогли. Вопреки своей самонадеянности, они, захватив власть, вынуждены были пойти на выборы Учредительного собрания, которое было чрезвычайно популярно в народе.
Выборы прошли 12 ноября 1917 года. Их результаты для большевиков стали обескураживающими: они получили лишь 23,9 процента голосов, даже правые эсеры «отхватили» более 40 процентов. Что делать? Да разогнать собрание! Демонстрация в его защиту? Расстрелять! То был красный террор в действии.
В ответ на этот произвол Кокандское правительство решило срочно, 20 марта 1918 года, созвать парламент, проведя выборы в него на основе всеобщего прямого, равного и тайного голосования. Но большевики действовали на опережение: в Ташкенте уже была создана Туркестанская Советская Республика, которая объявила Кокандскую автономию вне закона. В свою очередь, Шокай отказался признать власть Советов. Тотчас из Москвы в Ташкент были направлены каратели - 11 эшелонов с красноармейцами и артиллерией. Что могли противопоставить карателям кокандцы? Неслучайно Мустафа сказал: «У нас нет армии, чтобы защитить автономию».
Шестого февраля каратели начали штурм Коканда. Он длился три дня. За это время большевики полностью разрушили и разграбили древний город. Таков финал Кокандской автономии. И хотя эксперимент по созданию общетюркского государства не удался, но подобный опыт бесценен, и для нас, живущих уже в третьем тысячелетии, представляет огромный интерес.
Мустафе Шокаю (ему было тогда всего 28 лет!) удалось ускользнуть от карателей. Вообще, он обладал удивительным свойством: вырываться из железных объятий судьбы. Какое-то время скрывался в Ташкенте. Потом вместе с молодой женой, оперной певицей Марией Гориной, проделал по железной дороге долгий, полный опасностей путь через казахские степи до Актюбинска, потом были Баку, Стамбул, Париж… И в эмиграции вплоть до 1941 года Шокай активно работает в журналистике, ведет яростную, умную борьбу с большевиками, разоблачая колонизаторскую суть их политики в Казахстане.
Гитлеровцы, захватив Париж, не могли не обратить внимания на столь яркую и колоритную фигуру антисоветчика, как Шокай. Ему было предложено создать из пленных тюрков (и возглавить) Туркестанский легион. И он идет кругами ада по фашистским концлагерям. Он вглядывается в лица азиатов, своих единокровных братьев, пытаясь облегчить их участь, предугадать их судьбу и, быть может, ее изменить.
Фашизм открывается перед ним во всей его бесчеловечной сути. Он приходит к однозначному выводу: «Сталин и Гитлер - оба злодеи». И пишет письмо Риббентропу: «…видя, как представители нации, воспитавшей таких гениев, как Гете, Фейербах, Бах, Бетховен, Шопенгауэр, обращаются с военнопленными… я не могу принять предложение… возглавить Туркестанский легион и отказываюсь от дальнейшего сотрудничества. Все последствия моего решения я осознаю». Так что попытки «надеть на него мундир генерала Власова» были заранее обречены.
Мустафа Шокай умирал в берлинском госпитале вермахта «Виктория». Предугадывать свою посмертную судьбу он не хотел, да и не смог бы это сделать, если бы даже захотел. Хотя и догадывался, сколько клеветы и лжи будет опрокинуто на его неповинную голову. Его десятилетиями будут очернять и предавать забвению. Но неужели далекие потомки не сумеют оценить его усилия, когда он пытался создать уникальное государственное общежитие всех тюрков-мусульман на планете Земля?..
Продолжение следует
