Серебряная чаша из Иссыкского кургана принадлежала не «золотому человеку», а «девушке-батыру». Так считает ученый-тюрколог, доктор филологических наук Александр Гаркавец. К этому выводу он пришел после прочтения нанесенной на чашу рунической надписи на древнетюркском языке. Текст оригинала «Qïz-er, ičiŋ, oqu-sünügü čezib, / köčü aŋsaġ» в переводе звучит так: «Дева-герой, выпей, когда мы, отторочив стрелы и копья, будем поминать кочевку».
Казахи воодушевились…
По словам Александра Гаркавца, новый взгляд на чашу, найденную в знаменитом кургане рядом с захороненным там человеком, основан на тщательном анализе письменных, графических и случайных штрихов. Последние нанесены в разное время и потому затерты не в одинаковой мере. Графические процарапаны острым предметом дважды.
– Когда раскопки ранее разграбленного кургана были уже практически завершены и бульдозеристы, огорченные неудачей, уже собирались уходить, начальник отряда Бекмуханбет Нурмуханбетов, больше известный в те годы как просто Бекен, попросил не торопиться и пройтись еще пару раз, - рассказывает ученый. - Случай или воля небес, но сбоку вскрылось второе захоронение. О находке тут же позвонили в Алма-Ату руководителю экспедиции Кемалю Акишеву, позже автору подробного описания этого бокового захоронения на могильнике из 80 опустошенных курганов. Вскоре весть о сенсационной находке стала достоянием всей страны.
Габит Мусрепов, автор сценария историко-романтической драмы «Кыз-Жибек», после этого предложил использовать в фильме бутафорию с тюркской руникой. По описанию, которое содержится в книге специалиста-тюрколога, члена-корреспондента АН СССР Сергея Малова, на стелу нанесли небольшую надпись, украсили рунами посох старейшины одного из родов, и в них же пошло в первых кадрах название фильма.
К этому приложили руку редакторы знаменитой киноленты – молодые литераторы Аскар Сулейменов и Олжас Сулейменов. По ходу дела Олжас попытался, воспользовавшись только что вышедшим «Древнетюркским словарем», сделать перевод надписи, которая сохранилась на серебряной чаше, оставленной слева от покойного. В конце октября 1970 года он опубликовал в «Комсомольской правде» и в местных газетах свою версию толкования надписи: «Сын хана в двадцать три (года) умер, имя и слава (народа) обратились в прах / иссякли».
Сорок лет спустя теперь уже маститый археолог Бекмуханбет Нурмуханбетов, основатель Иссыкского музея, перекопавший тысячи тонн земли своим совочком, вспоминая те события, подытожил: «Наконец-то мы поняли, что за человек был этот Алтын Адам. Он же воин! Иссыкский воин! Царевич! А его головной убор – не шапка саков-тиграхаудов с наскальной Бехистунской надписи Дария, а остроконечная корона. Царская. Значит, была уже государственность».
Одним словом, казахи воодушевились, почувствовали себя народом с великой тысячелетней культурой. Но это будет потом, а тогда, в начале 1970-х, в адрес Олжаса Сулейменова, который первым высказал эту мысль, понеслись письма от разгневанных читателей. Поэт напомнил об этом в «Аз и Я»: «...Авторы восприняли наше сообщение, прочтение и выводы как результат незнания «очевидных», «твердо установленных» положений. Как-то: орхоно-енисейское письмо возникло не раньше V-VI веков нашей эры на основе одного из позднейших иранских вариантов арамейского письма. Эта дата подтверждается незыблемыми в тюркологии авторитетами; следовательно, Иссыкскую надпись никак не можно относить к тюркским рунам, скорее всего, чаша с надписью занесена из стран, применявших арамейское письмо, вероятно, из Ирана, и случайно попала среди утвари в курганное захоронение. Таким образом, содержание надписи не должно отражать ситуацию, то есть это не эпитафия. Следует ожидать, что надпись содержит ираноязычный или семитский текст».
Так и случилось. Венгерский лингвист Янош Гарматта в 1999 году прочел ее по-ирански – на хотано-сакском диалекте: «Чаша должна содержать виноградное вино, добавлена приготовленная пища, (пусть да) приумножится для смертного. Затем туда добавлено приготовленное свежее масло».
Востоковеды Селахи Дикер и Эдуард Хуршудян предложили свои версии прочтения также на иранском языке, а россиянин Сергей Рябчиков – славянский вариант, который звучал так: «Сказочная лошадь, в ярости, стремление. Огонь, небесная тропа; поворачиваться, это пожар/верх; небо».
Линию тюркских чтений продолжил казахстанский ученый, крупный специалист в области руники Алтай Аманжолов. Вот его версия прочтения надписи на чаше, найденной возле Иссыкского воина (или девы): «Чужой, опустись на колени! (Да будет) у поколения пища». Как вариант: «Старший брат (это) очаг для вас! Незнакомец, преклонись! Потомство [пусть имеет] еду!» (фрагменты из монографии «Руноподобная надпись из сакского захоронения близ Алма-Аты»).
Такое прочтение несколько модифицировал узбекский тюрколог Насимхон Рахмонов: «Если пища и родина будут далеко, друг останется внизу или Уташта хан станет хозяином».
Еще одна версия предложена на сайте Рустама Абдуманапова «Центрально-Азиатский исторический сервер». Прочитав справа налево, сверху вниз и даже вверх ногами, он перевел надпись так: «Сак, испей ты клятву во имя народа! Слово донесет голос и славу восхваления эрена на небеса».
А ларчик просто открывался
Существует и немало других толкований надписи на чаше, найденной в Иссыкском кургане, и все они оспариваются как неубедительные из-за бросающейся в глаза неестественности.
– Мне чтение тоже не очень удавалось, пока не посчастливилось исследовать саму эту чашечку воочию, с лупой в руках, а затем – по снимкам высокого разрешения, выполненным фотографом Национального музея РК Канатом Мусиным, - продолжает Александр Гаркавец. - Скрупулезное исследование артефакта показало, что надпись наносилась не штихелем, а закругленным концом лезвия стального ножа. При этом она не процарапывалась, а продавливалась, причем правой рукой и от себя. То, что делалось это не в один прием и не вполне уверенно, видно по характеру бороздок: они извилисты и прерывисты, вытесняемый металл сдвинут преимущественно влево и вперёд. Острые углы и зигзаги букв, типичные для надписей в виде насечек и резьбы, превратились в плавные дуги поворотов ножа. Еще одна важная техническая деталь – неоднократные попытки нанести одни и те же элементы. Надпись производилась на месте захоронения, буквально на коленке. Поскольку чашечка малюсенькая, нож большой, а работа мелкая, то строку приходилось загибать - буквы прыгают, перекашиваются, промежутки становятся меньше, текст уплотняется. Из-за этого элементы символов зачастую дублируются. Да еще возникают странные завитушки, словно неопытный гравер делал это чуть ли не впервые в жизни. Многое из этого хорошо просматривается на прорисовке, сделанной Кемалем Акишевым в 1978 году. Она мною уточнена в отношении не показанных ранее штрихов внизу и слева (верхний из двух элементов слева Алтай Аманжолов принял за букву і) и первой буквы нижней строки, начертание которой, как я понимаю, содержит доработку и двойную правку. Правее нее на разном расстоянии друг от друга имеются еще несколько пробных вертикальных коротких штрихов. Здесь изображение намеренно увеличено. Реальный размер показан шкалой в сантиметрах.
Геометрически правильный рисунок слева вверху имеет одно назначение. Это намеренно процарапанное для лучшего сцепления место крепления отпавшей ручки для ношения чаши на поясе, на что указывают следы окалины. Сама ручка могла быть сделана из другого металла в виде перстня с плоской прямоугольной печаткой.
Царапины слева посередине и рисунок внизу образовались случайно в ходе пользования. Разной глубины тонкие черточки заметно залощены. Одни больше, другие меньше, - значит, они появились не одновременно. Рельеф надписи, напротив, однороден, он лишь немного потерт (вероятно, во время очистки).
Отбросив технические помарки и учтя перемены в написании символов в эпоху орхоно-енисейских рунических памятников, удалось получить две довольно четкие строки, идущие против часовой стрелки. Первая – ближе к краю чаши, вторая – по центру. Строки я набрал внешне несколько отличающимися стандартными тюркскими руническими символами шрифта Öztürk, иногда зеркальными или перевернутыми, но авторские версии правой буквы нижней строки все-таки пришлось перерисовать.
Определившись с направлением письма, я к своему собственному удивлению, как по учебнику, прочел древнетюркский текст, который как бы сам собою перевёлся на украинский и русский языки:
Qïz-er, ičiŋ, oqu-sünügü čezib,
köčü aŋsaġ
То же самое казахской кириллицей:
Қыз-ер, ічің, оқу-сүнүгү чезіб,
көчү аңсағ
Дівчино-герою, випий, коли ми, відторочивши стріли-списи,
Поминати мемо кочівлю
Дева-герой, выпей, когда мы, отторочив стрелы и копья,
будем поминать кочёвку.
Почему я перевел на украинский и русский? Потому что по-украински я думаю, а русский – это метаязык науки.
А в переводе на казахский надпись звучит так:
Қыз-ер, ішің, оқ-сүңгү шешіп,
көшті аңсақ (еске түсірсек).
По своему строю это ритуальное обращение представляет собой лаконичное стихотворение из трех ритмических групп двусложных стоп. Первый слог каждой стопы – короткий, второй – долгий, что-то вроде ямба античной силлабической метрики. В угоду ритму в слове sünük (копье, пика), выступающем в винительном падеже, редуцирована группа ünü: sünügü.
Впечатляет изящество грамматики. В этой эмоционально прочувствованной и абсолютно выверенной по содержанию фразе, символизирующей высокую мудрость единства мира живых с миром усопших, каждая частица несет максимальную смысловую нагрузку. Обращение краткое, без междометий и притяжательных формантов. Призыв к общению через совместное испитие освященного напитка передан не грубо-императивно вроде іч - пей, а более интимно - ічің («выпей вот ты»). Так накоротке обращаются к кому-то одному в кругу присутствующих. Пауза. Далее – мир живых. Они отягощены бременем оружия, постоянных войн и мирской суеты. Снова винительный падеж оформлен аффиксом, что придает оттенок определенности.
Оқу-сүнүгү - «вот эти стрелы и копья, о которых ты знаешь». Не абстрактное оқ-сүнүк – «всякие стрелы и копья», а конкретные тяготы собравшегося народа, который, освободившись от повседневных уз тривиальной жизни, может посвятить какое-то время общению с дорогим человеком, безвременно покинувшим этот мир. И далее – ключевое слово көч - «кочевка», переход в другую область, а, может, и в другой мир. Тоже в оформленном аффиксом винительном падеже. То есть не кочевка вообще, а та конкретная перекочевка, когда любимый человек покинул мир живых и перекочевал со своим скарбом в инобытие. Завершается поминальный стих утраченным многими современными тюркскими языками глаголом аң - вспоминать, напоминать, поминать - в условной форме первого лица множественного числа, объединяющей мир живых в едином порыве вселенской скорби по усопшим.
Признаюсь, поначалу на языке вертелся османский вариант с арабским союзом не из тенгрианской, а из совсем другой – исламской - эпохи:
ڤز ار اﭽﯿﯔ اوق و سونگو چزب
كوچو آﯕساغ
В турецкой транскрипции:
Ḳız-er, içiñ, oḳ u süngü çezib,
köçü añsaġ.
На современном турецком:
Kız-er, için, ok ve süngü çözüb,
göçü ansak.
С этой надписью перекликается поминальное выражение, услышанное мною от тюркоязычных греков-урумов Северного Приазовья на кыпчакском и на огузском наречиях:
«Ічкенім сінсін – бойуна сінсін / Ічтігім сінсін – җанына дэгсін» -
«Пусть впитается моё питьё – пусть (моё слово) достигнет его души».
Это древнее тюркское изречение, пережившее тысячелетия, отражает изменение взгляда на загробный мир. Покойному уже не ставят в могилу продукты, посуду и вещи, которыми он пользовался. Плоть обратилась в прах. Поминающие обращаются к его бессмертной бесплотной душе, отделившейся от тела. В более древнем кыпчакском варианте ещё неразделимо: бой - тело; рост; сущность, душа, в огузском: җан - дух, душа - по-персидски.
Язык межнационального общения
– Я счастлив, что надпись наконец-то прочтена так легко и естественно, - подводит итог Александр Гаркавец. – И лишь одна мысль не дает покоя. Какая вдохновенная сила направляла руку автора надписи, чтобы на поставленной слева от усопшего чаше он выбрал именно ту часть, которая более чем за две тысячи лет не подверглась коррозии?! Ведь вся остальная поверхность малюсенькой серебряной чаши вокруг надписи изъедена до дыр, а изумительный по своей духовности и поэтической красоте стих совершенно не затронут, словно написан недавно. Невольно вспоминается, что и знаменитый кыпчакский письменный памятник «Кодекс Куманикус» (невзрачный, написанный на бумаге не лучшего качества) чуть ли не один-единственный уцелел среди кучи отсыревших, истлевших и превратившихся в кирпичи пергаментных фолиантов Петрарки в заброшенной на столетия кладовке. Поразительно! Так, в 90-91 псалмах Давида в кыпчакском переводе 1575 и 1580 годов говорится:
«Kim dä tïnïptïr bolušluχundan / 1Kim ki dä turuptur bolušluχuna Biyiktäginiŋ, kölegäsi tibinä Teŋriniŋ köktä tïngay... 7Tüšsün / Tüškäylär yanïŋdan seniŋ miŋlär da tümänlär oŋuŋdan / saγïŋdan seniŋ, ki saŋa nemä / χaysï ki saŋa heč nemä yovuχlanmagaylar» - «Живущий с помощью / при поддержке Всевышнего под сенью Бога-Тенгри покоится... Пусть падёт рядом с тобою тысяча, и десять тысяч справа от тебя, но к тебе не приблизятся».
Поразительно и другое. Выходит, и до нашей эры в Великой Степи (захоронение археологи относят к концу V – началу VI века до нашей эры), в том числе среди ираноязычных саков, тюркский язык был языком межнационального общения, а для большинства ее обитателей – родным, как и во времена появления «Слова о полку Игореве», великих путешественников Плано Карпини, Гильома Рубрука и Марко Поло!
И еще один вопрос, который волновал многих с самого момента обнаружения находки («алтын адама»): почему центральное, собственно царское, дважды ограбленное захоронение не было инвентаризовано и не описано археологами? Между тем, при похороненном в боковом склепе человеке не было лука со стрелами, типичного для мужчины-воина, но были туалетная сумочка с зеркальцем и кусочком алой краски, бирюзовые бусы и обернутые золотой фольгой бляшки. Поэтому исподволь и появлялись время от времени не высказываемые вслух предположения о том, что это член семьи царя, но не «алтын адам», а «алтын мадам». Расшифровка надписи подтверждает второй вывод. Кстати, кое-что подобное обнаружено в могильнике Акбейит неподалеку от Каркаралинска, где погребена 10-11-летняя сакская принцесса. При ней были золотые серьги с бирюзой и литое золотое ожерелье гривна (древнерусское название ожерелья, которое носили царские особы), а в ее косметичке, обтянутой кожей, лежало похожее бронзовое зеркальце. Вспоминается и головной убор 40-45-летней сакской царицы из Урджарского района Восточно-Казахстанской области – он тоже представляет собой саукеле. Но оружия ни при той, ни при другой не обнаружено.
Если анализ ДНК (Иссыкский музей несколько лет назад передал в Данию для этих целей правую ключицу и фрагмент правой лопатки, но поскольку сохранность плохая, то сделать анализ не так-то просто) покажет, что иссыкский скелет принадлежит все-таки юноше, а не девушке-батыру, то выходит, что надпись изначально была адресована некой тюркоязычной «Томирис», и что ритуальная чаша из ее могилы попала в боковое захоронение уже как бы не по изначальному адресу. Тем более что и золотые перстни, приплюснутые, дабы не сползали с тонких пальцев нашего загадочного усопшего, скорее всего, тоже были трофейными – с чужой, более крупной руки.
Другой маленький штрих касается выражения «царская шапка», упомянутого Бекмуханбетом Нурмуханбетовым. Это, без сомнения, ссылка на персидское шаһ-і куле ‘шапка шаха’ и одновременно – на саукеле, общенациональный праздничный головной убор казахских невест. Эта высоченная конусообразная шапка в идеале столь же богато украшена и тоже красного, царского цвета. Подобный убор носят и кыргызки, называя его еще более созвучным словом – шөкүлө. Перенят он отчасти у каракалпаков, алтайцев и ближайших родственных и соседних народов. То есть именно там, где обитали загадочные саки-тиграхауды.
Фото: Борис Бузин, Канат Мусин
